Рецензии

Если эмиграция - это капля крови нации, взятая на анализ, то остается в очередной посетовать на леность и нелюбопытство отечественных кинематографистов: до сих пор на анализ у собственной нации они брали крайне неохотно и несмело. Невнятный советский 'Невозвращенец', отзеркаленный не менее невнятным пореформенным 'Переселенцем', да горстка трэшевых комедий в стиле 'Митьки в европах', да балабановский пробег по Брайтон-Бич вместе с Данилой Багровым (даром что Балабанов привык брать на анализ не столько кровь, сколько совсем другую субстанцию) - этим российские попытки осмыслить последнюю волну исходящих из родного лона, по большому счету, и исчерпываются. Тема оказалась отданной на откуп иностранцам, а в предмете анализа нас, унылых и грешных, у цивилизаторов от века разговор короткий: ''Я на кого похож?'-спросил он у забора. Забор сказал, что мог, при помощи трех букв'. Я, признаться, всё уповала на явление пророка из собственного, так сказать, тела социальной группы, не принимая по-настоящему всерьез известный каламбур о том, что в эмиграции особенно неудержимо рвет на Родину.

Спасение же, как водится, пришло оттуда, откуда его точно не ждали. Первый и единственный на данный момент достойный русско-эмигрантский (в версии 3.0) фильм сняла в прошлом году офранцузившаяся румынка Ева Перволовичи. Причем, что особенно ценно, изначально ни на какие обобщения Перволовичи не претендовала. Вдохновившись типажами случайно встреченных на мастер-классе Михалкова дамы в чебурашковой шубе на желтые колготы и её не по годам непосредственной дочурки, она решила просто походить за ними с камерой, была без труда допущена в жизнь и охотно - в душу, а потом честно смонтировала ей открывшееся. Смонтировала сердечно, при минимальном постановочном вмешательстве (сохранены были маршруты перемещений, перипетии истории, гардероб - вплоть до маленькой Маруси, которая так и сыграла саму себя). И получившееся художественное высказывание, как это часто бывает с тем, что по настоящему искренне, само собой вышло за очерченные режиссером рамки, наполнилось знаками и символами, зажило собственной жизнью.

Вообще новая искренность, та, которой Европа, сколько себя помню, алчет и взыскует, мирно сосуществует с мейстримным европейским кино уже не первое десятилетие, причем не в каком-нибудь экзотическом (албанском, например, или исландском) сегменте, а в самой что ни на есть сердцевине Старого Света - в Германии то есть и во Франции. Существует почти ни для кого не видимо, поскольку снимают в этом ключе мало и за три копейки, удивлять не стремятся и дань навязанным обществу дискуссиям, как правило, не платят. Кроме того, искренни сейчас одни женщины (оба фильма, которые я бы, не задумываясь, поместила в один ассоциативный ряд с 'Марусей' - 'Я тебя съем' Софи Лалой и 'Валери' Биргит Мёллер, да и сама 'Маруся' тоже - сугубо, чуть ли не до гендерного шовинизма, женские), причем женщины подчеркнуто созерцательного, но при этом подчеркнуто же не-книжного типа. Ибо сколько-нибудь изрядная начитанность по нынешним временам имитации жизнью искусства - искренности не может не вредить. В частности, во взгляде на русского эмигранта давно, слишком давно уже, назрел разрыв шаблона, заданного, разумеется, Набоковым и предписывающего каждому эмигранту непременный плащ изгнанника, непременную тоску по обязательно вынужденно оставленной Родине, непременное свойство души воссоздавать вокруг себя Россию, где бы он ни был ('Ночью, в пустынных полях, далече от Рима, я раскинул шатер, и шатер был мне Римом').

И нужды нет, что вериги ностальгирующего страдальца были лишь одной из масок великого мистификатора, им самим неоднократно разоблаченной - клеймо пристало. Оно - в подтравленном, сильно побледневшем виде - проглядывает и из сценария Перволовичи: один из ее персонажей, каламбуря, трактует имя Маруси как Ma Russie, тогда как по-настоящему Марусю зовут Мари-Изабель, и в отношении России у ее мамы проглядывает единственное осмысленное желание - отряхнуть ее прах с длинных ног. Вообще, если вернуться к каламбурам и Набокову, то Ларису Штейнман, прототип героини Динары Друкаровой, как, впрочем, и львиную долю современных русских эмигрантов, исчерпывающе характеризуют два его переводных бонмо: Париж (в смысле pas riche) и пошлость (в смысле posh lust). От эмиграции капризно ждут и с поражающим местных нахрапом требуют иррациональных (и обязательно в материальном эквиваленте выраженных) благ, а также милостей и послаблений неизвестно за какие заслуги ('лишь то и дорого в обители людской, что добывается не потом и тоской, а так, из милости, задаром, от избытка'). В эмиграции гипертрофированно развивают стрекозиные страгегии жизненного успеха, постепенного, скромного, упорного труда не просто чурающиеся, но презрительно ему враждебные - 'Да, подлый муравей, пойду и попляшу - и ни о чем тебя не попрошу!' Ой ли... Ведь попросишь, куда денешься. Лариса просить не гнушается - по мелочи, но насущного - поесть, переночевать, посидеть с ребенком, да и предложенную помощь муравьиной общины скромных соотечественников не совестясь принимает - и всё через губу, брезгуя ими при этом. Ведь она - надо всеми, она - особенная, она когда-то что-то написала для русского Vogue, она тусовалась со знаменитостями и жила с Абдуловым, у нее есть права на экслюзивное счастье и персональное чудо, и эти права она будет качать до конца.

Собственно, русское отношение к счастью и чуду не как к объектам наивной детской веры, приписываемой нам европейскими идеалистами, а именно что как к своим неотъемлемым гражданским правам, которые должны же когда-нибудь быть реализованы - это то, что обескураживает иностранцев, пожалуй, больше всего. Лариса у Перволовичи (да и настоящая Лариса тоже) может быть смешна в своих ничем не обоснованных претензиях к жизни (согласно одной из последних статей Штейнман, парижский спортклуб с членством в четыре тысячи евро в год для нее недостаточно комильфо), ибо по статусу и ситуации ей куда больше пристало искательно кланяться, но она и закована в них, как в броню. Она может ночевать под мостом, но не поступится ни миллиметром своих принципов - пытающийся втянуть её и дочь во что-то липкое в обмен на стол и кров мерзавец получит от нее по щупальцам мгновенно и беспощадно. Грязь, с которой она неизбежно сталкивается, не давит её, не жжет, не ранит, не отвращает от жизни и людей - Лариса упорно отказывается быть с жизнью на вы, то есть выживать. Кораблики на канале Сан-Мартен, катание на брошенных кем-то роликах по залитой солнцем площади Трокадеро, устрицы, живой кролик, Слава Полунин в 'Одеоне', волшебный мир театральной примерочной, неоновый свет над парком Бельвилля - и счастливая встреча, которая обязательно, обязательно состоится, - разве все это не стоит скучной и нищей уверенности в завтрашнем дне?